Сохраним память вместе!
Любви и правды чистые ученья… (М. Лермонтов)
«Если бы я боль не испытала, не такими были бы стихи…», - пишет Ирина Самарина. А у Эсфири Зиновьевны Котляренко - ее удивительные эссе. Напомню читателям, что романы – диалогичны. В них звучат разные голоса и разные мысли. Эссе же живописует какую-то одну сторону внутреннего мира и личного опыта автора. Это создаёт новые границы литературности, требующие высокого интеллектуального уровня, наблюдательности, поиска интересного в обычном, демонстрирует фотографическую память.
…Отца Эсфиры Котляренко, фронтовика Зиновия Самойловича, приказом Министерства мясной и молочной промышленности Украины в послевоенные годы направили работать в Придунавье. Он был управляющим Килийской (Парапоры), затем Саратской и Арцизской (Мирнополье) райзаготконтор мясной продукции под общим названием «ЗаготСкот». В 1954-м году семья переехала в Килию, и там, уютном, маленьком придунайском городке, продолжилась родовая сага Котляренко.
Фира пришла в первый класс Килийской средней школы №1 уже в середине учебного года. Мы все жили тогда без телевизоров, без Интернета, кондиционеров, мобильных телефонов, крутых личных авто. Но понятия о необходимости чтения, о чести, скромности, уважении, сострадании, стыде воспринимались нами серьезнее, быстрее и глубже.
Училась моя одноклассница стабильно хорошо. По ведущим предметам - отлично. Была открытой, инициативной, активной. Но её беззаботность закончилась в тринадцать. В 56 лет её папа покинул этот мир. Маме, Софье Абрамовне и несовершеннолетней Фире, пришлось после ухода кормильца очень трудно. Помогала семья старшей дочери – Мины Зиновьевны и Бориса Яковлевича Кияновских. Разница между сестрами – 19 лет. Мина Зиновьевна работала тогда лаборантом в медицинской лаборатории, а её муж Борис Яковлевич - зубным техником.
Я всегда удивлялась тому, что уже в раннем возрасте у Фиры была какая-то вековая мудрость! Причем женская! Эта красивая девочка умела понять, простить одноклассника, максималистски не фыркнуть. Редкие качества и во взрослой жизни.
В классе её очень любили, ласково звали Фишкой - Рыбкой, в смешанном идиш-русском звучании. Мальчишки(!!!) доверяли ей сокровенное, советовались, влюблялись, писали записочки. Со всеми дружила, от встреч отказывалась. И всё-таки одному из них, Якову Рабиновичу, все-таки отдала предпочтение. Стройный, голубоглазый, сын фронтовиков, врача Доры Яковлевны Васильковской и учителя математики Самуила Яковлевича Рабиновича, завоевал её благосклонность пытливостью ума, значительно большим объёмом знаний и информации, чем был тогда у всех нас. Пытливый был паренёк.
Отработав «производственный стаж», по тем временам - два года, Фира поступила в Московский железнодорожный институт. Яков обосновался в Ленинградском политехе. Конкурсы везде были огромными.
Школьная любовь у каждого своя. Но неизменно особенная и неповторимая. Сколько эмоций и будоражащих душу чувств – радости, отчаяния, грусти было в те дни в жизни моей одноклассницы! Время не стёрло из памяти душевные бури, не сгладило эмоционального восприятия первой и, как оказалось, единственной любви в жизни этой пары. Эсфирь осталась верна Якову, хотя в Москве вокруг этой красавицы вилось много великолепных парней.
На третьем курсе Яша и Фира сыграли свадьбу. Брак был студенческим. Проводники поездов Москва-Ленинград-Ленинград–Москва хорошо запомнили эту яркую пару, часто ездившую друг к другу.
При распределении молодых специалистов юной Котляренко предложили Кишинёв. Она согласилась. Через полгода там у семьи уже была двухкомнатная квартира. Но своих детей Фира рожала в родной, милой её сердцу Килии…
21 год прожили Котляренко-Рабиновичи в столице Молдовы. Главные вложения делали в образование детей - самые разумные в мире инвестиции!
Они оставалась бы жить в Кишинёве и дальше, но в республике началась война, а национальные идеи буквально зашкаливали: им отказали в гражданстве. Пережив глубокий стресс, супруги с детьми оказались в Иерусалиме. Работали там согласно полученным профессиям, дочь и сын продолжили образование.
Но на 59-м году от тяжелой болезни жизнь Якова оборвалась… Были шок, оцепенение. Фира не хотела верить в произошедшее, казалось, что это - дурной сон. В таких случаях, когда женщины теряют любимых, они либо вообще ничего не воспринимают и ничего не делают, либо развивают активность - только бы не думать о случившемся, только бы забыться. У Фиры случился второй вариант.
После работы она приходила домой и… садилась за письменный стол – писать свои эссе. Грусть по детству, родителям, по безвозвратно утраченному счастью с любимым мужем доверяла сначала бумаге, потом - ноутбуку.
Фира не читала литературу, как правильно и профессионально писать в избранном ею жанре. Всё ей диктует душа и, как выясняется, долго не востребованный литературный талант. Она ностальгически исследует мир детства - ассоциативно и иррационально, как бы раскладывает его на части и атомы, знаки и символы. Нравственно очищается после душевного потрясения и перенесённого страдания.
- Историческая наука - дама капризная. Мы видим её с вершины личного жизненного опыта и полученных знаний, зависящих от преподавателя. Она - наука не точная, не математика, хотя в той тоже есть теория относительности, - рассуждает одноклассница.
Эссе нельзя выдумать, просто событие нужно очень глубоко прочувствовать и записать. Милая Эсфирь, добрая, тёплая, как само солнышко, не очень хотела обнародования своих воспоминаний. На этом настояла я. Ведь если пишется, значит это кому-то нужно. Думаю, что в первую очередь именно нам, жителям Бессарабии! Написано ведь о таком знакомом и родном!
Предлагаю, дорогие читатели сайта izmail.es, познакомиться с трепетным, ностальгически-грустным творчеством нашей землячки, погрузиться в мир её переживаний и удивительной памяти. Думаю, они окажутся близки и любопытны многим жителям Придунавья. По описаниям постижения мира может быть создана и книга - автобиографическая и автопсихологическая. Если мэтрам можно, почему простым обывателям нельзя?!
Котляренко отдаёт нам волны высокой частоты - нашей истории, любви, благодарности, прощения, притягивая себе в друзья людей чистых и светлых, таких же, как она сама. Найдите пятнадцать минут времени — убедитесь сами.
Ольга Денисова (Орлова)
-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- --
Эсфирь Котляренко
Волки
Куровчанки, в валенках, тулупчиках, укутанные в оренбургские пуховые платки, с нескрываемым любопытством разглядывали эвакуированных к ним женщин. В лютую уральскую зиму горожанки были одеты в пальто на «рыбьем пуху», беретики, ботиночки.
Путь эвакуации жены и дочери капитана Зиновия Котляренко был долгим и тяжким. Телегой из Черкасс двигались к парому через Днепр. Пока шли через плавни, попали под немецкий воздушный обстрел. Чудом добрались до Полтавы. Из неё - поездом в Краснодарский край…
Фронт приближался, и реэвакуация на открытой платформе шла теперь в Сталинград. Но вокзал там уже разбомбили, в тыл поезда не отправлялись. Людей пересадили на баржи, которые притащили их в Саратов. Там — вновь скрипящая телега. И - вот она, Куровка.
Горожанки вышли на свой первый трудодень в декабре 1941 года. Начальство выдало маме рабочую одежду - ватник, штаны, валенки и хлопчатобумажный платок, который не грел и нещадно продувался на ветру. Тогда поверх него мама стала надевать папину ушанку, каким-то чудом сохранившаяся вместе с его «представительским» костюмом. Так мама называла костюм, надеваемый папой по торжественным случаям.
Новшество несказанно удивило и развлекло сельских женщин. И мама сразу превратилась в Соньку-Малахай (малахай-татарск. – шапка.). В этом «звании» она и пребывала до осени 1943 года, до реэвакуации в г. Орск.
Зимой тракторная бригада, куда определили маму на работу, занималась ремонтом и профилактикой машинного парка. Мама же получала назначенный ей трудодень в виде самой разной работы, считавшейся ей под силу, включая поездки на мельницу, чтобы получить муки для колхоза.
Село Куровка располагалось от мельницы очень далеко. Зима стояла суровая, впрочем, как и все тогдашние военные зимы. Всё, до последнего, отправлялось на фронт. Сельчан выручали огороды. Эвакуированным же доставались все тяготы бездомья и голода.
Маму регулярно отправляли в «местную командировку» - так шутливо она сама называла свои поездки на мельницу, которые занимали не меньше двух дней.
Утром ей грузили на сани мешки с зерном, помогали запрягать лошадей, знавших дорогу на мельницу. Мама сама одевала на них сбрую, вот только боялась вставлять уздечку.
И начинался долгий путь по заснеженной степи на мельницу, куда добирались только к вечеру, хорошо еще если засветло. Мама распрягала лошадей, оставляла им на ночь сена, а сама шла к мельничихе отрабатывать ужин и ночлег. Работа находилась всегда. Чаще всего - мыла и скребла закопченные потолки и стены деревянной избы.
Вставала в два часа ночи, чтобы быть первой очереди на помол муки. Она, маленькая, худенькая женщина, научилась сноровисто сгружать мешки на плечи мельника. Еще затемно грузили муку на сани, и начинался обратный путь.
Погода не всегда благоприятствовала такой командировке. А однажды удалось выиграть неравный бой с волчьей стаей.
Отъехав на двухчасовое расстояние от мельницы, мама обнаружила, что сани сопровождают какие-то странные зеленые огоньки. Лошади стали тревожно ржать и потягивать вожжи, стараясь ускорить бег.
- Как я испугалась, когда догадалась что это волки, но не растерялась, вспомнила, что у меня в кармане телогрейки есть спички и газета, которые носила с собой для разжигания печи.
Газета в годы войны была невероятным дефицитом. Сначала она была источником информации, потом школьники использовали ее вместо тетрадей, ну и, конечно, потом — для бытовых целей.
- Я привязала вожжи к дуге саней и пустила лошадей в самостоятельное движение, - вспоминала мама. - Сама тем временем зажгла газету, а с ее помощью - труху из-под санного сидения. Стала по сторонам быстро разбрасывать эти горящие куски. Сани понеслись, сопровождаемые огненным следом… Волки постепенно отстали.
С рассветом лошади понемногу успокоились, и перешли на ровный, спокойный шаг. К полудню командировка завершилась счастливым спасением и благополучным возвращением домой.
За героический поступок и ударную работу председатель колхоза представил маму к награде. Софья Котляренко была награждена медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны”.
***
Жди меня, и я вернусь...
Жди меня, и я вернусь...
Отец с фронта писал часто и даже прислал снимок, где он сфотографирован с младшим братом в мае 1942 года, в период Харьковского прорыва.
И вдруг переписка оборвалась, в военкомате ничего конкретного сказать не могли, выплаты по аттестату прекратили. Перевели в категорию «Пропавший без вести» .
Всей деревне было известно, что у Соньки-Малахай пропал муж, что в военкомате ничего о нём не знают.
Почтальон приносил тогда одни похоронки. И все ждали его с ужасом и надеждой. На каждом собрании колхоза он просил снять с него эту обязанность, не было у человека больше сил быть «черным вестником». На это получал короткий ответ председателя: «Больше некому!» Тяжкая лямка, конечно, перемежалась и со счастливыми вестями.
Папа в это время был на Сталинградском фронте. В одном из жесточайших боев получил тяжелую контузию. Оказался в госпитале. Как только пришел в сознание, сразу же написал маме письмо, в которое вложил вырезку из газеты со стихотворением Константина Симонова «Жди меня и я вернусь».
Деревня узнала, что Сонька-Малахай получила долгожданную весточку. Женщины толпились у ворот, кричали: «Сонька, покажи фотку своего капитана!». Мама взяла папину фотографию и вырезку из газеты и приложила к стеклу окна, выходящего на улицу. Долго приходили бабы к этой «витрине». Но потом мама снимок убрала, чтобы фото не выцвело.
***
Представительский» костюм
В эвакуации зима была самым страшным временем года - холодным и голодным. Летом для еды шла всякая неогородная зелень и цветы, породившие невероятные рецепты витаминной кухни выживания – вареники с пасленом, зеленый борщ из калачиков.
В моем послевоенном детстве, когда конфеты подушечки были самым большим лакомством и съедались в два приема: сначала спичкой-ложечкой - начинка-повидло, а затем – карамель самой подушечки, еще были живы рецепты сладких деликатесов военного времени – мы жевали цветы акации весной и ее сладкие стручки осенью. А сколько детских ожерелий было сделано из ее семян, весом в один карат, добытых из этих же стручков.
Эта первая военная зима сняла с «городских» скромные золотые украшения, переворошила мизерный гардероб в поисках «лишней» вещицы, годной для обмена на еду: принцесса голода Цинга, без приглашения, приходила в холодные и голодные жилища.
- От авитаминоза и отсутствия соли, которая входила только в верблюжий рацион, твоя сестра заболела цингой, - рассказывала мама. - У нее начали шататься зубы. Я так плакала! Такая красивая девочка остаётся без зубов... Что делать, как быть? Кто-то подсказал, что надо есть квашеные овощи, там сохраняется витамин «С».
Последней обменной вещью был папин «представительский» костюм, сбережённый мамой в кошмаре дорог к месту эвакуации вместе с шапкой-ушанкой.
До войны папа был членом ЦК Профессиональных союзов, и для поездок в Москву на всевозможные совещания, связанные с этой общественной работой, кто-то из родственников, первоклассных портных, обученных в дореволюционные времена у австрийских цеховиков, сшил ему «представительский» костюм, по последней европейской моде.
Старосте деревни Куровка он стоил ведра квашенной капусты. «Представительская» жизнь парадной одежды продолжилась теперь на всех колхозных собраниях, где староста сидел в президиуме.
- Душа переворачивалась, когда я видела его в папином костюме, – говорила мама.- Но, слава Богу, зубы Минке практически спасла…
Вскоре, после ранения в боях за Сталинград, нашелся наш папа. Мы вновь стали получать деньги по аттестату.
В 1943 году мама с сестрой перехали в Орск. Председатель колхоза долго не хотел отпускать свою передовую колхозницу. После длительных уговоров разрешил, но с условием - только после уборочной.
Поезд, в котором ехали мама и сестра, шел через станцию Соль Илецк. На ней была длительная остановка. Мама вышла из поезда и увидела на станции огромные белые горы.
-Что это? - спросила она путевого обходчика.
-Соль – ответил он.
- И можно купить?!
- Сдурела баба! Это же Урал! Давай кошелку, я наберу.
И набрал полную сумку каменной поваренной соли.
-Я еле втащила ее в вагон, - рассказывала мама, - и всё мечтала, как заквашу на зиму капусту-спасительницу.
Благополучно доехав до ст. Орск, она увидела там точно такие же белые горы… Подошла к ближайшей и высыпала в неё оттягивающий плечи бесценный ранее груз.
Жили в бараке, который зимой заносило снегом до крыши. Нередко и вход приходилось откапывать из снежного плена. У мамы была одна юбка и единственная белая блузка, в которых она ходила на работу.
Как-то главный инженер спросил ее, почему она не меняет одежду. Мама ответила, что у неё больше ничего нет. Но вы не волнуйтесь я каждый день ее стираю и сушу на печке. Вот только дочь моя работает в ботинках 41 размера, и из одежды тоже только то, что на ней.
Маме выдали специальную бумагу, с которой она пошла на склад. Там ей выдали отрез парашютного шелка на две блузки и отрез офицерского сукна - на две юбки
В 1944 году, когда папа приезжал на Урал за танками для Белорусского фронта, он смог повидаться с семьей. Нашел своих дорогих теснящихся в маленькой комнатушке барака с печкой, двумя кроватями и тумбочкой между ними. Довоенную жизнь с пианино и музыкальной школой, теперь можно было увидеть только в кино, которое всегда открывалось журналом «Новости с фронта».
Папе разрешалось присылать семье строго ограниченное количество посылок. В одной из них оказался аккордеон. Мина научилась играть на нём самостоятельно.
В военное время патефон с пластинками на молодежной вечеринке был огромной роскошью. И сестру, безумно любившую потанцевать, стали приглашать на вечеринки как аккордеонистку. Грустно было ей - самой так хотелось пуститься в пляс! Но уравновешивала все чувства оплата за труд музыканта. Потом эти деньги превратились в две модные тогда золотые коронки, скрывшие последствия цинги в эвакуации.
Комбинат, на котором работали родители, все время пополнял свои трудовые резервы, готовил необходимых специалистов. Со временем туда начали приводить и пленных немцев. На воскресенье многие из них получали разрешение выходить в город на заработки.
После демобилизации в 1946 году, папа продолжал ходить в военном обмундировании. Тогда все силы были направлены на восстановление народного хозяйства, очень сложно было приобрести одежду в магазине. Спасали «толчок», индивидуальный пошив.
Однажды вечером папа сообщил, что пригласил к нам пленного портного. Мама испугалась, заохала, запричитала, но папа пояснил, что этот немец - спокойный и выдержанный. Служил он в интендантской части. Главное же - первоклассный портной. Шить будет по воскресеньям за умеренную плату и трехразовое питание. Приходить будет со своей ручной швейной машинкой.
Пленный действительно оказался приятным в общении человеком, показывал фотографию своей семьи и надеялся накопить денег ко дню освобождения.
Он сшил папе выходной костюм по последней моде, хотя, может быть, за годы войны и запоздавшей.
Рассказ о портном я слушала, раскрыв рот и только потом, пораженная услышанным, не укладывающимся в школьную программу, спросила:
- А на каком же языке вы с ним разговаривали?
- На идиш! - ответила мама, посмотрев на меня серьезным и внимательным взглядом.
***
Бурячиха
Бурячиха
Из далеких Уральских мест, с остановкой в центральной Украине, моя семья прибыла в Бессарабию, в Измаильскую область, Килийский район, на хутор Парапоры. В хуторской ларек хлеб привозили редко, он уже успевал зачерстветь, а мама не умела его печь. «Я - городская!», - оправдывалась она.
В канун каждого воскресенья селение дымило печами - хозяйки пекли хлеб на всю неделю. Он долго не черствел: опару замешивали на молочной сыворотке. Белый хлеб пекли только к праздникам.
Пожилая соседка, славившаяся на хуторе искусством хлебной выпечки, раз в неделю заносила маме буханку хлеба. Но деньги с жены начальника брать категорически отказывалась.
Мой отец, тогда начальник районного «ЗаготСкота», чаще всего объезжал хозяйство верхом на лошади, для более дальних поездок управлял «Бедкой» - двуколкой.
Нашу соседку в Парапорах звали Бурячихой. Мама познакомилась с ней в первый же день нашего приезда. Та сразу же наотрез отказалась от городского обращения к ней - по имени и отчеству: «Все называют меня так, и ты так зови».
Вероятно фамилия семьи была Буряк, которую позже прославил знаменитый футболист, кстати родом из Одессы.
Через пару недель мама пошла к этой женщине с просьбой научить её печь хлеб. Но та категорически отказалась, объяснив причину:
- Когда учу, я бью по рукам, если что не так. Я своим девкам все руки поотбивала, пока они научились. Не буду же я тебя по рукам бить!
Мама клятвенно заверила в своем терпении и послушании.
И «рукоприкладное» обучение началось. Через короткое время Бурячиха объявила, что курс закончен. Первый хлеб, как и блин, вышел у мамы комом. Даже дворовая собака есть отказалась. Вторую выпечку она рискнула попробовать сама, ну а третью - понесла на пробу Бурячихе. А та неожиданно сказала:
- Вот что, девка! Хлеб будешь печь лучше меня.
После этих слов хлеб был торжественно выставлен на стол, для папиной дегустации.И пошла по хутору молва о необычайно вкусном хлебе моей мамы.
Мама была очень общительной, и многие хозяйки просили попробовать её хлеб «на обмен». Так было принято. Женщины приносили свою буханку хлеба в обмен на мамину.
Папа обменный хлеб есть не хотел, и мама делала из него сухари. Когда сухарей набиралось довольно много, мама к празднику делала квас с «изюмом»: клала в бутылки вместо изюма сушеный виноград. Пили его вместе с Бурячихой и обменщицами.
***
Баянист
Новым местом жительства нашей семьи была бывшая немецкая колония под красивым названием Фриденсталь – Свободная конюшня. После Второй мировой войны её переименовали в Мирнополье.
Пятидесятые годы прошлого столетия вдохнули в края Бессарабии некоторое оживление. Заселялись очередные переселенцы, в их числе и кочующие ромы. Власть продолжала политику перевода цыган на оседлый образ жизни. Многие из них, долго не засиживаясь на одном месте и продав дома под снос или заселение, пускались в привычные странствия. Но некоторые осели, внося в жизнь, теперь уже украинского села, бодрящее разнообразие его культурной жизни.
Хорошие и нужные специалисты быстро поставили бывшие немецкие колонии на рельсы народного хозяйства, необходимые в текущей пятилетке.
В Мирнополье была небольшая школа. В одной классной комнате учились ребята 1-го и 3-го классов. Они сидели в двух рядах. Один ряд - первый класс, второй - третий класс. В другой классной комнате учились 2-й и 4-й классы.
Учителя вели обучение двух разновозрастных групп, умудряясь поддерживать внимание и дисциплину детей, попеременно объясняя им разные темы и задания. В этой школе в 1954 году начала учиться и я.
Уроки пения для всех классов проводил заведующий клубом, который руководил кружками художественной самодеятельности и обеспечивал приезд кинопередвижки.
Вскоре наш учитель пения оставил должность и уехал из села, прихватив жену одного из руководителей колхоза, которую ревнивый муж, не без причины, гонял по огородам. Женщина обладала необыкновенно красивым голосом, прекрасно пела. В общем, допелись они…
В школе заведующего клубом сменил мой одноклассник, семилетний музыкальный гений из семьи бессарабских ромов. Мы хором распевали песни под аккомпанемент Коли, который пользовался непоколебимым авторитетом у сверстников, и не только за свой музыкальный талант.
Баян был невероятно велик и тяжел для малолетнего музыканта. Поэтому, в день проведения урока пения к назначенному времени инструмент приносили два его старших брата. Они терпеливо дожидались окончания урока, чтобы проводить Колю домой.
Иногда учительница, к всеобщему огорчению, проводила уроки пения сама, т.к. баянист в это время играл на сельских свадьбах.
Коля был гениальным ребенком! У кого учился игре на баяне, - не знаю. Как-то его отец пришел в школу, чтобы попросить у учительницы поддержки в обучении «моих парней». Я была свидетельницей начала работы этой первой в районе сельской музыкальной школы.
К назначенному времени к клубу подходил Коля в сопровождении братьев. Более чем взрослые ученики садились в первом ряду зала клуба, и младший начинал урок. Баян переходил из рук в руки для выполнения показанного Колей музыкального задания. Парни потели и старались изо всех сил, но чуткий слух юного музыканта улавливал ошибки. За это «учитель» таскал старших за чуб или давал «по шапке». Братья только скашивали сверкающие возмущением черные глаза, но терпеливо продолжали учиться.
Со временем, видимо, наладив цыганский музыкальный ансамбль, к моей пущей радости, уроки пения пошли по расписанию.
Мой путь из школы проходил через мостик, проложенный через ручей-приток реки Чаги, протекающей недалеко от деревни. Вдоль этого ручья росли огромные серебристые тополя, пугающие меня своим металлическим шелестом. В песенный день, по просьбе учительницы, азартный музыкант, в сопровождении своих братьев, наигрывая на баяне что-то разудалое и строевое, разводил одноклассников по домам. Возвращение из школы было веселым и беззаботным.
***
Поднимали втроём
Трудовой путь моего отца катился от пункта к пункту, назначаемым его начальством по правилам кадровой политики.
В Мирнополье нас поселили в небольшом доме из двух комнат, кухни и прихожей. Мы привезли с собой кровати, обеденный стол со стульями и харчевой столик с табуретками. Достопримечательностью гостиной был небольшой стенной шкафчик-сервант, в котором мама хранила чайную посуду. Несколько позже появился радиоприемник, стоявший на обыкновенной «солдатской» тумбочке (так называла ее мама).
К дому примыкало хозяйственное помещение, в котором находился коровник, конюшня и курятник. Оно было спланировано при постройке, также как и подвесные полки для наседок, что очень восхищало маму.
Во дворе - колодец, но, к сожалению, с солонковатой водой, годившейся только для хозяйственных нужд и кое-как на стирку. До сельского колодца с питьевой водой было очень далеко и, посоветовавшись с соседками, мама взяла меня в первый поход за пресной родниковой водой в ближайший к дому овраг, называемый «Глинище».
Была ранняя весна, и по размокшей глине мы с трудом добрались до родника, по пути наткнувшись на гору прошлогоднего снега. Серая, грязная и пористая масса в тени оврага выглядела угрюмо. До сих пор помню это хмурое зрелище промозглого, холодного утра. Набрав воды, мы с трудом выбрались наверх. Мама несла воду в ведре, а я - в молочном бидончике.
Зимы в начале 50-х годов были очень снежными и морозными, наш дом заметало так, что я каталась на санках с этого сугроба, как с горки.
Между двором дома, в котором мы жили, и административным зданием, местом папиной работы, был небольшой запущенный сад. В него вела калитка из нашего двора и двора администрации. Запомнилось большое тутовое дерево – шелковица, с огромными белыми ягодами, отдававшими спелой желтизной, которыми мы лакомились, провожая папу на работу. А еще в углу сада рос какой-то дивный декоративный куст, название которого, спустя многие десятилетия я узнала от своей приятельницы-флористки – тамариск.
Недавно, стоя возле такого же куста тамариска, вдыхая аромат его миниатюрных цветов, я заглядывала через его ветви в свое ушедшее послевоенное детство.
Ближе к лету мама завела кур, индюков и начала огородничать. Я тоже присоединилась к этому действу: мне выделили участочек явного неудобья, зимой служившим площадкой для сброса золы из печей. Я там посадила картошку и тыкву, и каждое утро бегала с лейкой поливать их колодезной водой.
Между моим и маминым огородом шла тропинка, и одна бухгалтерша, зная, что я стерегу огород от потравы домашними животными, специально топталась на ней. Мне казалось, что она топчет мой огород. Я со слезами бежала его защищать, что очень веселило злобную тётеньку.
Как-то после обеда мама сказала папе, что она была вынуждена провести разъяснительную беседу с одной из работниц бухгалтерии и попросить ее не дразнить ребенка. (Заходить на территорию администрации в рабочие дни и общаться с подчиненными папы нам строжайше запрещалось).
Ростки на моём огороде получились славными, они быстро пошли в рост. Мама ахала, смотря, как растет мой огород, а ее отстает. «Софья Абрамовна! Так ведь зола хорошее удобрение», - заметила соседка.
И действительно, осенью урожай с моего участка всех восхитил. Огромную тыкву, которую с трудом поднимали три мужика, отвезли на сельскохозяйственную выставку.
Мое огородничество было прервано другими занятиями – беготней по щиколотку в теплой пыли грунтовой дороги за тенью пробегающих по небу облаков, катанием на лошадях и купанием их в речке.
Вскоре произошло событие, которое заставило меня забыть об этих развлечениях.
***
Агроном и ветеринар
Агроном и ветеринар
В «ЗаготСкот» на работу после окончания техникума прислали двух специалистов: молоденьких девчушек - агронома и ветеринара. Это было время, когда папа впервые стал использовать очки для чтения. На всех он смотрел поверх них, отчего взгляд казался еще более внимательным и строгим.
Знакомство девушек со строгим начальником началось с вопроса: «Как вас зовут, кто вы по специальности?»
- Люся, ветеринар, - ответила миловидная улыбчивая блондинка. Папа стал выяснять её отчество и, продолжая знакомство, стал обращаться к ней по имени и отчеству, что очень смутило юного ветеринара.
Вторая девушка уже представилась: «Агроном Нина Романовна».
Поселить их было некуда, и папа решил уплотнить наше жилье, выделив им помещение кухни. Мама перевела всё кухонное хозяйство в коридор, где поставили два примуса – для мамы и девочек.
Мама очень обрадовалась двум молоденьким соседкам, дружила с ними, а я просто готова была ходить за ними по пятам. Обе девушки во время войны осиротели, воспитывались и учились в детском доме. У обеих сохранилась связь с немногочисленной родней, с которой они поддерживали переписку.
Нина Романовна не возражала, чтобы мама называла ее по имени и отчеству, а Люся категорически потребовала, чтобы дома ее называли только по имени. Так и остались в моих воспоминаниях две трудолюбивые девушки: Люся и Нина Романовна.
Рабочие дни у Нины Романовны шли размеренно, а вот у Люси начались приключения. Она очень боялась падежа после назначенного ею лечения, особенно для коров. Потому пробовала лекарства на себе. Папа вызывaл ей скорую из Арциза, ее «откачивали», и она возвращалась на работу с прежним страхом и ответственностью. А однажды вернулась с работы очень весёлая и сказала маме: «Начальник сказал, что если еще раз приму коровью дозу лекарства, то УВОЛИТ!» И страхи как рукой сняло, все пошло по расчетной весовой рецептуре.
Девчонки бегали в клуб на танцы и в кино. Я с большим восхищением наблюдала их сборы, чародейство пудры и губной помады. А однажды в селе зазвучал военный духовой оркестр. Он приехал вместе с танковой бригадой, прибывшей на полевые учения.
Первой наше «кухонное гнездо» покинула Люся. Она приглянулась колхозному бухгалтеру и вышла за него замуж. А Нина Романовна переехала в выделенную ей для жилья отдельную комнату. Я очень скучала по своим взрослым и веселым подругам и иногда бегала к Нине Романовне в гости. К Люсе мама не разрешала – далеко, на другом конце села. Но вскоре Нина Романовна тоже вышла замуж за офицера и уехала.
Мы вернулись на свою кухню, но в ней стало скучно и как-то неуютно. Только две вещички, подаренные маме на день рождения, напоминали о веселой молодой жизни – связанная и вышитая девушками салфеточка и бутылочка одеколона в форме виноградной грозди. У мамы в сумочке раздавился пузырек с ее любимыми духами фирмы “Schwarzkopf”. И Люся с Ниной попытались как-то заменить их, имеющимся в сельпо парфюмерным ассортиментом.
***
Городок
Городок
Килия тогда отстраивалась, в основном, из красного кирпича разрушенной турецкой крепости. Им же были покрыты тротуары. Дороги, вымощенные гранитным булыжником, завершали обрамление палисадов вдоль всего их протяжения. Жильё, крытое «турецкой» черепицей, в знойное бессарабское лето дышало прохладой, всё утопало в зелени садов.
Почти не пострадавший от бомбежек и боев в ходе Ясско-Кишиневской операции, центр долгое время сохранял свой исторический облик, впитав скромное градостроительство из Европы и Российской империи, положенное на «мелодию» устоявшихся турецких и румынских традиций.
Дома тяготели близостью к порту, судоремонтным мастерским, развившимся потом в судостроительный завод, и рыболовецким пристаням. Строения – одноэтажные. Они, как и имеющиеся немногочисленные двухэтажные, были без особых архитектурных излишеств, что поставило нашего соседа, студента Строительного института, в затруднительное положение. Задание выполнить с натуры рисунок здания с колоннами, было неосуществимo. Две скромные колонны, подпиравшие портик у входа в банк, для такой натуры не подходили.
Городок, в позднее время принадлежавший то Российской империи, то Королевской Румынии, был заселён многонационально. Волны истории оставили на землях Дунайской низменности украинцев, русских, молдаван, румын, евреев, болгар, греков, гагаузов, цыган...
Магалы - периферийные районы города с компактно проживающими национальными группами населения, застроены домами-мазанками из самана (лампача), белеными известью и крытыми камышом.
«Килия – крохотный захолустный городишко, который найдешь разве на редкой карте», - так писал о моей малой родине Александр Вертинский.
Туда я стала наезжать вместе с отцом по его делам, и в гости - к знакомым, друзьям. Много хлопот у родителей было связано со свадьбой сестры Мины.
Подготовка длилась основательно. Собиралась посуда, постельное белье, подушки, повидавший виды ковер, всякая домашняя утварь. Мама пыталась наладить семейный уют дочери в условиях более чем скромного тогдашнего быта.
Дорога из Мирнополья в Килию оказалась длинной. В городок можно было добраться по железной дороге до ст. Дзинелор, а потом - автобусом. Поезд стоял там минуты три, надо было стремглав выскочить и, увязая в черноземе или утопая в пыли грунтовой дороги, бежать к маленькому ПАЗику. Забег назывался - «За сидячее место». Как умудрялись это делать пассажиры, обремененные багажом и детьми, трудно себе даже представить. Теперь это можно увидеть только в фильмах.
Такой маршрут нам не подходил из-за большого багажа. Поэтому решено было ехать поездом от Арциза до Измаила, а потом плыть до Килии колесным пароходом «Киев», курсирующим по маршруту Измаил-Килия-Вилково-Одесса.
Судно было очень красивым. Папа водил меня по палубам, показывал и рассказывал. Особенно поразил меня музыкальный салон блестящим роялем, невиданной мебелью и обшивкой стен. Потом мы пошли смотреть топку, паровые двигатели и колеса. Мне было очень страшно, я пряталась за папу, ухватив его за галифе, осторожно поглядывала на шумно вертящееся и шлепающее по воде колесо.
В дни рейса «Киева» пассажиров в Килии встречало и провожало единственное в ту пору грузовое «такси» марки «Ослик».
Ослик был запряжен в маленькую двухколесную тележку, которую пассажиры нагружали своим скарбом, и, послушный воле хозяина, он плелся по заданному маршруту, ну а хозяева багажа следовали за ним пешком. Я, конечно, не поспевала за всеми, и меня периодически подсаживали в тележку, трясущуюся по булыжной мостовой. Мне это не нравилось, и я возвращалась продолжать свой путь вприпрыжку-прибежку, на ходу поглядывая по сторонам.
Мне, бывшей хуторянке и селянке, живущей в безводной Буджакской степи, все было в диковинку. Зеленый таинственный парк с прудом за чудной высокой оградой, чистенькие мощеные улицы, каменные дома и совсем другие люди.
В то время в Килии располагалась Дунайская флотилия. По улицам ходили офицеры, матросы в красивой форменной одежде, начищенных до блеска ботинках. Пробегали молодые девушки, стуча туфельками на каблучках и потряхивая завитушками вокруг кока. Обувь была предметом моего пристального внимания. Сельское бездорожье одевало всех в сапоги, многие продолжали носить ещё постолы.
Окружающее казалось мне каким-то бесконечным праздником.
Увага! Використання публікацій ВД «Кур'єр» у спільнотах соцмереж та ЗМІ без зазначення автора и назви видання ЗАБОРОНЕНО!
Поділитися новиною
Слідкуйте за новинами у інформаційних пабліках "Курьера недели":
